Julian Barnes — The Noise of Time

Предисловие. Кажется, что Read & Listen превратился только в “listen”. Одновременно, книг в моей жизни достаточно, и сейчас больше желания делать краткие заметки о том, что прочитано, чем о том, что услышано. Поэтому — экспериментальная категория о книгах.

Джулиан Барнс — Шум времени

“Шум времени” Барнса я прочла в оригинале накануне выхода его русского перевода. Барнса люблю давно и прочно, и заметила в прошлом романе (“The Sense of an Ending” — там, правда, больше личной боли от утраты жены), что он, возможно, взрослея и старея сам, стал выбирать темы о старении. В чём-то это справедливо и по отношению к нынешнему роману о Шостаковиче. Размах там колоссальный — ретроспектива жизни композитора (и тут надо не забывать, что в романе он всё-таки художественный персонаж, а не документальный), его внутренний постоянный самоанализ, на разных этапах: от запретов его произведений, до вознесения, почестей и объятий партии, до вступления в эту самую партию. На съезде в Нью-Йорке его вынуждают (мягко так, по-советски) присоединиться к порицанию обожаемого им Стравинского — это вместо того, чтобы лично познакомиться с великим. В 1960м — вступление в партию, волей обстоятельств. И на фоне этого — постоянные монологи, размышления о судьбе (“это просто громкое слово, обозначающее нечто, над чем мы не властны”), о собственном характере (себя Шостакович считает трусом, потому что храбрость — это один-единственный жест, а трусость — постоянство, с которым в собственном же исполнении приходится жить), о власти и индивидууме, о власти в стране Советов. Тут, конечно, одна из главных цитат книги:

“To be Russian was to be pessimistic; to be Soviet was to be optimistic. That was why the words Soviet Russia were a contradiction in terms.”

На протяжении всего романа — полу-анекдоты об известных личностях и много, очень много разных русских поговорок, которые на английском выглядят совершенно непривычно и оттого резче бросаются в глаза. Постоянные вопросы к самому себе. И как крещендо — тема иронии, у которой тоже есть свой предел. Как и для музыкального произведения, иронии нужен слушатель. Кто-то, кто поймёт её и считает в общем контексте. Некоторые поступки иронично совершить не получается. То же вступление в партию, например, не может быть иронией. И — как горькая, “протухшая” ирония — сарказм, “ирония, утратившая душу”. Музыка — вот, наверное, единственный мир, в котором можно укрыться, как бы ни старалась вездесущая власть навязать, в контратаке формализму и прочим отщепенцам социальную роль искусства, которое должно, якобы, принадлежать народу. Всё, что может человек, живущий музыкой, это противопоставить свой “сумбур вместо музыки”, как высказалась газета Правда о «Леди Макбет Мценского уезда».