ПредиÑловие. КажетÑÑ, что Read & Listen превратилÑÑ Ñ‚Ð¾Ð»ÑŒÐºÐ¾ в “listen”. Одновременно, книг в моей жизни доÑтаточно, и ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð±Ð¾Ð»ÑŒÑˆÐµ Ð¶ÐµÐ»Ð°Ð½Ð¸Ñ Ð´ÐµÐ»Ð°Ñ‚ÑŒ краткие заметки о том, что прочитано, чем о том, что уÑлышано. ПоÑтому — ÑкÑÐ¿ÐµÑ€Ð¸Ð¼ÐµÐ½Ñ‚Ð°Ð»ÑŒÐ½Ð°Ñ ÐºÐ°Ñ‚ÐµÐ³Ð¾Ñ€Ð¸Ñ Ð¾ книгах.
Джулиан Ð‘Ð°Ñ€Ð½Ñ â€” Шум времени
“Шум времени†БарнÑа Ñ Ð¿Ñ€Ð¾Ñ‡Ð»Ð° в оригинале накануне выхода его руÑÑкого перевода. БарнÑа люблю давно и прочно, и заметила в прошлом романе (“The Sense of an Ending†— там, правда, больше личной боли от утраты жены), что он, возможно, взроÑÐ»ÐµÑ Ð¸ ÑÑ‚Ð°Ñ€ÐµÑ Ñам, Ñтал выбирать темы о Ñтарении. Ð’ чём-то Ñто Ñправедливо и по отношению к нынешнему роману о ШоÑтаковиче. Размах там колоÑÑальный — ретроÑпектива жизни композитора (и тут надо не забывать, что в романе он вÑÑ‘-таки художеÑтвенный перÑонаж, а не документальный), его внутренний поÑтоÑнный Ñамоанализ, на разных Ñтапах: от запретов его произведений, до вознеÑениÑ, почеÑтей и объÑтий партии, до вÑÑ‚ÑƒÐ¿Ð»ÐµÐ½Ð¸Ñ Ð² Ñту Ñамую партию. Ðа Ñъезде в Ðью-Йорке его вынуждают (мÑгко так, по-ÑоветÑки) приÑоединитьÑÑ Ðº порицанию обожаемого им СтравинÑкого — Ñто вмеÑто того, чтобы лично познакомитьÑÑ Ñ Ð²ÐµÐ»Ð¸ÐºÐ¸Ð¼. Ð’ 1960м — вÑтупление в партию, волей обÑтоÑтельÑтв. И на фоне Ñтого — поÑтоÑнные монологи, Ñ€Ð°Ð·Ð¼Ñ‹ÑˆÐ»ÐµÐ½Ð¸Ñ Ð¾ Ñудьбе (“Ñто проÑто громкое Ñлово, обозначающее нечто, над чем мы не влаÑтныâ€), о ÑобÑтвенном характере (ÑÐµÐ±Ñ Ð¨Ð¾Ñтакович Ñчитает труÑом, потому что храброÑть — Ñто один-единÑтвенный жеÑÑ‚, а труÑоÑть — поÑтоÑнÑтво, Ñ ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ñ‹Ð¼ в ÑобÑтвенном же иÑполнении приходитÑÑ Ð¶Ð¸Ñ‚ÑŒ), о влаÑти и индивидууме, о влаÑти в Ñтране Советов. Тут, конечно, одна из главных цитат книги:
“To be Russian was to be pessimistic; to be Soviet was to be optimistic. That was why the words Soviet Russia were a contradiction in terms.”
Ðа протÑжении вÑего романа — полу-анекдоты об извеÑтных личноÑÑ‚ÑÑ… и много, очень много разных руÑÑких поговорок, которые на английÑком выглÑдÑÑ‚ Ñовершенно непривычно и оттого резче броÑаютÑÑ Ð² глаза. ПоÑтоÑнные вопроÑÑ‹ к Ñамому Ñебе. И как крещендо — тема иронии, у которой тоже еÑть Ñвой предел. Как и Ð´Ð»Ñ Ð¼ÑƒÐ·Ñ‹ÐºÐ°Ð»ÑŒÐ½Ð¾Ð³Ð¾ произведениÑ, иронии нужен Ñлушатель. Кто-то, кто поймёт её и Ñчитает в общем контекÑте. Ðекоторые поÑтупки иронично Ñовершить не получаетÑÑ. То же вÑтупление в партию, например, не может быть иронией. И — как горькаÑ, “протухшаÑâ€ Ð¸Ñ€Ð¾Ð½Ð¸Ñ â€” Ñарказм, “ирониÑ, ÑƒÑ‚Ñ€Ð°Ñ‚Ð¸Ð²ÑˆÐ°Ñ Ð´ÑƒÑˆÑƒâ€. Музыка — вот, наверное, единÑтвенный мир, в котором можно укрытьÑÑ, как бы ни ÑтаралаÑÑŒ вездеÑÑƒÑ‰Ð°Ñ Ð²Ð»Ð°Ñть навÑзать, в контратаке формализму и прочим отщепенцам Ñоциальную роль иÑкуÑÑтва, которое должно, Ñкобы, принадлежать народу. Ð’ÑÑ‘, что может человек, живущий музыкой, Ñто противопоÑтавить Ñвой “Ñумбур вмеÑто музыкиâ€, как выÑказалаÑÑŒ газета Правда о «Леди Макбет МценÑкого уезда».